Кататься на такой лошадке — лестно!
Не пропусти, поэт, святого часа!
…Мне больше, чем кому-либо, известна
Неукротимость статного Пегаса.

Зачем его изрезали кнутом
И на асфальте твердом загоняли?
Зачем его взнуздали — серебром,
А перья — по подушкам распихали?..

Решили: молод. Но он был — седой.
Седой, вы слышите, а не молочно-юный!..
А воле поддается — молодой,
А сердцу поддаются — только струны.

Бегите в жерла каменных пещер
И избивайте желчные гитары!
…Он — Изумруд, и он же — Холстомер,
Он никогда со мной не будет старым!

Отдайте мне его хотя б на время!
Далекая зарница так светла…
Вы мне так часто подрезали стремя,
Что я привыкла ездить без седла!

Я без седла — верхом — не много стою…
Но ненадежность сердце не страшит!
Зато я управляю — не душою,
А всеми мыслимыми фибрами души!

Кто о слабости говорит?
Слабодушным дешевкам — брысь!
Воспаленное знамя кипит,
И ветра его тянут ввысь.

Бьются наши в толпе ребята,
Бьются вровень с самой зарей.
Им плевать на часы заката,
Как ему — на восход любой.

И ни чёрта он не стыдится —
Не чуя своей вины! —
Идиотские небылицы
Обменять на судьбу страны.

Не сдерживайте презренья,
Если видите — продан поэт…
И нет для него прощенья
И оправдания — нет!

Вожжи мерзлой струной натянулись.
Это, в общем, закон простой:
Если сани перевернулись —
Ударяешься головой.
Гром весенний сердец не заглушит,
То не лед под полозьями — жар!
Если перевернулись души,
То смертельным бывает удар.

Бывают часы усталости:
Стихи не идут из сердца,
И без надрыва не пишутся
Насмешливые, в огне…

Но вроде — весна крадется…
Какого же черта грустно?
Зачем же так страшно хочется
Без слов просыпаться мне?..

Мысли волей-кнутом
Снова загнаны внутрь мрака.
Близко о чем-то пустом
Вздохнула собака…

…Ослик спит безмятежно, кротко,
       как спят лишь цветы и дети.
За жерди держась от легкости,
       толпятся ночные сны.
И льется тихонько сияние
       из стойла — могу поклясться!
Простое земное сияние
       простого земного счастья.

Живя в деревне — часто видела оленя.
Он неожиданностью бил, как наповал:
Дорогу перескакивал все время
И сердцу детскому покоя не давал.

Являлся то мохнатым зимним зверем,
То летним, медно-красным, чуть седым…
Ну почему мы до сих пор не верим
Очам зверей — пророческим, как дым?!

…Простецким, небогатым человеком
Давно застрелен рыжий мой олень…
И кто-то злой заносит диким снегом
Разбросанные шапки деревень.

Здесь растёт красноватая травка.
Здесь промчался десяток лет.
…Мы в пыли — бесконечно мягкой —
Оставляли горячий след.

Ты мне был настоящим другом.
Чёрно-рыжий глазастый пёс…
Помню — ты над медовым лугом
Поднимаешь блестящий нос.

Сколько жизнь наша счастья отвесила?
Мы забрали, сколько могли.
Мы озёра исследуем весело.
Водяные клаза земли.

Ты один золотой Дозорка.
Понимал, что для всех — вода.
Ты готов уступить был корку,
Хотя сам голодал всегда.

Ты так славно боролся с псами:
Ты меня заставлял побеждать!
И могла ли я миской со щами
За науку твою воздать?..

Помню зиму. Родня голосила,
Выставляя тебя за забор.
Ночевать тебя не пустила,
Не пустили тебя на двор.

Ты так ждал — терпеливо, нежно…
Но какой-то пьяный урод
Заколол тебя ночью снежной,
Заколол у моих ворот.

Я сломала вилы — и только…
Я смотреть на них не могу,
Потому что родной Дозорка
Распластавшись лежал в снегу.

Все. Чудесного лая не слышно.
Иногда лишь мерещится сдуру.
Точно вилами — голые вишни
Протыкают небесную шкуру…

Звезды складывались следами,
Убегали в темную синь.
Твой упрек, не смягченный годами,
Горше, чем голубая полынь.

Самогон навевает — лихо.
Забирает гармонь не в лад.
Над деревней моей, Волчихой,
Несмываемо красный закат.

Как в рассудке по миру бродят
Те, кто не произносит слов?..
…И в закат безвозвратно уходит
Вереница знакомых следов.

Тихонько светало. Отлынивал холод.
Мой конь все охотнее рысью бежал,
Но в серых чертах обозначился город,
И конь, увидав его, тихо заржал.

В том городе вечно чего-то боятся,
И все друг на друга враждебно глядят,
И взоры, как черные пчелы, роятся,
Не смея споткнуться и глянуть назад.

Тут дети жестоки, и старцы в оскале,
И днем город страшен, хоть слаб и убог.
Я все-таки нечто другое искала,
Но выбрала именно ту из дорог.

Зачем мне до боли, до плача родное:
И синие елки в огнях фонарей,
И теплый бордюр… Но понятно простое:
Что в них, как во мне, что-то есть от зверей.

Мне стыдно признаться — я родом отсюда,
Я так же назад оглянуться боюсь,
Я тоже из сброда трусливого люда…
И я ускачу. И навряд ли вернусь…

Бывает часто — что не до измен.
Но!
Никогда никому не бывало прежде
Не до знамен!

…Солдат без присяги,
Рыдания вдовьи.
Их страшные стяги
Намокли от крови.

Безвкусная жидкость,
Сперва — отплеваться!
Живая — которой
Нельзя напитаться!

И всё же вы пили,
Давились, глотали.
И вы не просили —
А силою брали!

И может увидеть,
Кто в знамя вглядится:
Веселого Роджера
Злые глазницы.

В негромком дворе, у поломанной будки
Без всяких стеснений улегся поспать
Пьянющий комочек в малиновой куртке —
И женщину трудно в нем было признать.

И стало — почти незаметно — смеркаться.
Над крышами птицы заливисто пели.
Никто не решался помочь ей подняться,
Лишь муж отыскал, посадил на качели.

Потупившись, люди менялись словами
В объятьях весенне-холодного света.
…Она до земли не касалась ногами,
Такой была махонькой женщина эта.

Ах, как она сына качала напевно,
Но в памяти запах прощальных свечей…
Заплакало солнце — велико и гневно…
Но те, на качелях — еще горячей.

Хочу я без предупрежденья, без спроса
Правительство наше пощелкать по носу.
…Пришла к вам с клинком и с челом иноверца —
Как гневно во мне бьется русское сердце!
Я брезгую всем малодушием страха,
Я бью вас наотмашь, я бью без размаха,
Луплю, словно мамка, отнявшая соску,
По мягкому месту ремнем вас отцовским;
Решительной рысью, безумным галопом
Я лезвием правды по боку Европы!
По жирным буржуям повальной заразой…
Пускай не сейчас это будет, не сразу,
Но все-таки бойтесь: конечна дорога,
И конь мой других горячей ненамного;
Не скрыть нашей армии дикого гнева,
Мы толпами грянем с народным припевом…
Дрожите и прячьтесь: наш гнев у порога…
Идут молодые, дорогу! Дорогу!

Да. Вера может быть паскудой.
Я заходилась от тоски.
Мне снились белые верблюды
И нежно-желтые пески.

…Америка играет бровью:
Ну ей-то что до снов ребят?
И вот — стихи залиты кровью.
Сегодня утром пал Багдад.

На чью мне руку опереться?
Казалось, жизнь оборвалась.
Шла кровь из лопнувшего сердца,
И даже, кажется, из глаз.

Хоть из меня не выйдет Данко —
Я перед Родиной чиста.
А ты, Багдад, ты — куртизанка,
Все растерявшая места.

Теперь мне госпитали снятся,
И даже снится запах нефти.
Фонтаны черные лоснятся,
В ладони капли ловят дети.

И смотрят дети из окна,
Полны неясного укора.
Ирак — дешевая страна
Непревзойденного позора.

Пустыню не залить слезами,
И перескоками идет:
С невыразимыми глазами —
Себя стреноживший народ.

И я росла, и видела иуд.
Любила мрак, что молниями вспорот…
Но руки Каина — тяжелый молот —
Легли на плечи — здесь бессилен суд.

А ты любил, как яблони цветут.
Но веет от цветов могильный холод,
И каждого, кто так несчастно молод,
Высоты наднебесные зовут.

Но крылья белые дарованы не нам.
…Там дикий сад и охнувший Адам,
И пусть он жив — но смертным не чета.
Не ты ли — он, что предан был в неволе?..
Не знаю; но в тебе ясна до боли
Межреберная пустота.

В темном небе затихла стая.
Пусть пророчеством будет сон.
Смоль волос распустил, играя,
Мой веселый и мудрый Самсон.

Мы близки. Поведи плечами:
Ночь просторна-да грудь тесна…
Нам насмешливо светит ночами
Золотая, как идол, луна.

А в ночи ароматы разлиты…
Наклоняешься веткой гибкой…
Я любуюсь кипенью мирта:
Он белее твоей улыбки.

В душно-праведной пыли ощерясь,
Ты оставил тысячу вдов.
Не гляди на ослиную челюсть,
Пусть на ней досыхает кровь.

О, наивнейший! Чернокудрый!
Береженый гребенкой вольной!
Неужели ты веришь, мудрый,
Что Далиле бывает больно?

Я легко могу быть неверной,
Бог судья — но я не Далила!
Я устала от распрей черни,
От твоей безудержной силы.

Нареченный иль не нареченный,
Отпусти и не смей вспоминать,
Чтобы не был раздавлен колонной…
Чтобы я — не успела предать!

Рывок!
Так невыносимо ждать!
Назад,
Неистовость волчьих сердец!
Вожак,
Помоги молодым понять,
Какой
Достойной бывает смерть!
Да, смерть!
Акела дал промах вновь!
Ревут
Шакалы со всех сторон…
Опять
У Волка остыла кровь,
Опять
Оленем умчал закон…
В груди
Скала и скала — алтарь,
Да, смерть!
Душа и холка — белы…
И на
Тигровой шкуре, как встарь,
Лежит
Обломок твоей скалы.
Да, смерть —
Шакалам и грязным псам!
Да, смерть —
Печать на седом челе…
Да, смерть —
Тупым зубам и когтям,
Да, смерть —
Всей воющей страшной Земле!
Пусть смерть —
Спокойно один усни,
Усни,
И — прочь человечья рука!
Но ты
Звериного сердца коснись,
Добей,
Последняя песнь Вожака.
Сердца
Каменеют под страстью лет,
Клыкам
Лишь проклятье дано…
И Волк,
Легкой смертью задет,
Упал
Светлым камнем на дно…
Да, смерть!
И волчьей лавиной — потоп…
Бери
В жертву все, что искал!
Бери
Поцелуй из винтовки — в лоб,
И мой
Возьми белопенный оскал!
Заря…
И рот раздирает крик:
— Прости!
На волчьем наречье — ответь!
Зато,
Что лучший я твой ученик,
Позволь
Лишь с тобой умереть!..
Прости!
Но кто — я не знаю сама…
Скажи,
Замерзну или сгорю?
Прости,
Но мне повелела зима
Лететь
Белой чайкой в зарю…

Я приду и скажу тебе, как врагу:
— Симплегадами1 сдвинул брови,
Но тебе не лежать декабристом в снегу
В ярком нимбе из собственной крови.
У какого из смертных такая власть:
Брови-скалы сталкивать в синь?
У любимого — нет! Это крайность и страсть,
Я не знаю других богинь.
Я лицо заслоню за гривою конской,
Амазонка: копье — врагу!
Меня называют Марией Волконской,
Но ведь я за тобой не бегу!
Симплегадами сдвинуты брови,
Даже голубь не пролетит.
Неужели жаль будет крови,
Если мне декабрист простит?
Я десяток знамен над Россией взовью,
Да вот красным — красное пить…
Говорят — отбивай… Черт возьми, отобью,
Только не у кого отбить.
Голова запрокинута — ввысь ли?
Ты героем хотел стать — не стал.
Дай ворваться одной хоть мысли
В переносицу — между скал!
Неужели сумела обидеть?
Ты не стал декабристом, нет,
Потому что не можешь видеть
У себя за плечами — свет…

Дорога белая, веди меня, веди,
Сейчас чертовски нежные сугробы…
Я знаю — если так болит в груди,
То больно будет даже после гроба.
Наверно, я люблю ее сейчас,
Мою страну, заваленную набок,
И эту церковь, режущую глаз,
Закат зимой, что цвета красных яблок…
Но все, чего на свете-то и нет:
И голова, отдавшаяся грезам,
И вечный дым дешевых сигарет,
И руки, обожженные морозом —
То не со мной.

Со мной лишь резкий снег,
Что падает на поднятые плечи.
Мы ждем игры — зима и человек.
И картами колоду снега мечем.
И с грохотом, и с лязгом, и со стуком
Летят в закат российский поезда.
Задержка? Только тягостней разлука,
Тем более разлука навсегда.
Принять игру. Наверное, так надо.
Оглядываюсь — темные следы.
Природа понимает с полувзгляда,
И ставка мне — Россия или Ты.
Холодные и проклятые мартом…
Моя свеча, завьюженная, стынет.
Горячий лоб, белеющие карты…
Я не хочу играть, но вызов принят.
Все до поры до времени забыто,
Я вижу только милые глаза.
…Мне не понять, что обе карты — биты,
Что бьет зима в лицо меня с туза.

…Летят шальные автолайны,
И мерзнут птицы на снегу.
Смешно: слова — они не тайна,
Но я раскрыть их не могу.

Я не могу найти слова.
Пусть это просто — я люблю Вас.
Упрямо мыслит голова,
Когда стоит диагноз „юность“.

Как встарь — идут себе два лада.
И это, в общем-то, обычно.
Я Вас люблю — но больше надо.
Все очень просто и трагично.

Метель бела… Опять и снова
Смотрю на снег и вижу кровь.
Любовь — искусственное слово,
Но это все-таки любовь.

Года, кромешные года:
Сердец несчетно поостыло.
Навек, навечно, навсегда…
Но до меня все это было!..

Метель бела. Метель красива.
…Мне нужно попросту забыть.
Я промолчу — ведь я в России,
И здесь не надо говорить.

Слова банальны, а не плохи.
Мне больше нечего сказать.
Я ухожу. Я в той эпохе,
Когда не стоит утешать!

Ты знаешь правду. Может статься,
И я узнаю, честный брат,
Как тяжело всю жизнь скитаться,
В ночи — без пламенных наград.
Темно. Легко родную крышу
Покинуть, вспрыгнув на коня,
И голос матери не слышать,
И жить без завтрашнего дня.
Легко нестись по всем следам,
И быть насмешливым поэтом…
Но небо вздрогнуло — и там
Сошлись кровавые планеты.
Россия смотрит и, грозя,
Две жизни превращает в муку.
Зачем ты глянул ей в глаза?..
Зачем ты взял ее за руку?..
Спеша за гордостью наград,
Я слишком радостно летела:
И я встречаю этот взгляд
Не так бесстрашно, как хотела.
Она заканчивает споры
Одним движением бровей,
Но держит яблоко раздора
В ладони пламенной своей.
Она меня загнала в стадо,
Но зная, я — не поведу,
Швырнула в ноги мне награду:
Во тьме пропавшую звезду.
Ты понял, выйдя за порог,
Считая пройденные годы,
Что слишком ревностно берег
Свою постылую свободу.
Ты вскинул взор — и я, ликуя,
Внезапно правду поняла:
Ты жаждал только поцелуя…
Я — смерти преданной ждала!
Ты проиграл одну из гонок.
Прости, что правда на виду,
Прости, что знал ее ребенок,
Прощай.
       Россия, я иду.
…Мы виноваты без вины,
Никто не в силах нам помочь.
И мы навек осуждены
Смотреть, не отрываясь, в ночь.

И вновь я у столичной цитадели,
Под стенами грабителя-Кремля…
Так вот какая ты на самом деле,
Проклятая московская земля!

Я видела растерянные лица…
Кто, кто тебе на верность присягнет,
Тебе, раз называешься столицей —
Оклеенный рекламой эшафот?..

Я видела неискренний собор
И улицы, украшенные медью.
О, люди, как несете до сих пор
Предателей тяжелое наследье?

И площадь, раньше Красная,сжимает
Когда-то необъятное кольцо.
Я видела, что Минин прикрывает
Рукой зелено-бронзовой лицо!

Забота страшная упала
На ваши бронзовые плечи:
Так собирайте с пьедестала
Одно, спасительное вече!

Слепящий танец фар в ночи…
Здесь слишком часто гибнут люди.
Фонтан в огнях. Молчи, молчи,
Вода проклятий не забудет.

Здесь в металлическом загоне
Блестят копыта лошадей.
Как много рук… И каменные кони
Привстали, отбиваясь от людей.

Ночь высока. Россия высока.
Но я узнала слишком рано,
Что кровью бьют в ночные облака
Горячие московские фонтаны.

Часы стоят и бьют последний час,
Последний час покорного народа…
А мы молчим.
Молчим!
Простите нас,
Великие семнадцатого года.

Красным вином — работа…
Время ли отдыхать?
Кто-то любит кого-то,
Кто-то пойдет гулять.

Каждый ласкает думку,
Мысли тревожат всех.
Крепче держись за рюмку,
Чтоб не сорваться вверх.

Двадцать четвертого года
Горький, тяжелый час…
…Маленький, остробородый —
Мы не забыли Вас.

Остерегайся лишка!
В стеклышках — красный звон.
Стукнем стеклом, братишка,
Слово Его — закон.

Жаркая глотка Ирака,
Полный провал — и конец…
Нет, не хватает флага,
Вас не хватает, отец!

В клетке заснул Лимонов…
Эй, ты куда так пьешь?!
…Вот тебе список законов.
Вряд ли теперь уснешь,

Привычка память воскресит:
Не замечаю я, как строго
Прямым наследием Руси
Наружу рвется: „Слава богу!“

Но, усмехаясь, знай, что мой, —
Взметавший юные пожары! —
Мой окровавленный, святой
Христос — похож на Че Гевару.

От строчки и до строчки — вёрсты:
Склоняюсь над бессонной книжкой.
Мне тоже хочется так просто
Назвать кого-нибудь братишкой!

Неужто можно промолчать,
Забыть, затягиваясь травкой…
О, черт, ведь нам — не наплевать!
Как будем мы? А как же Павка?..

…Бездумная, ласкалась кошка,
И ночь тяжелая настала…
И русской бабою гармошка, 
Уткнувшись в грудь ему, рыдала…

С работы в ночь — давно не внове,
А ночь особенно темна.
Усталое биенье крови.
Спокойно спящая страна.
Чернеет длинная дорога,
И тишина. И город спит.
Но что за странная тревога
Сегодня грудь его теснит?
Фонарный свет совсем убог.
Неразрешимая задача.
Рот судорогой: — Я не мог!..
Россия, я не смел иначе!..
Ни звука. Тьма. Бог знает что.
Окно. В нем свет— безумно-красный.,
Так показалось — из-за штор.
И все волнение напрасно.
Нет! Окна вспыхнули глумливо,
Они горят — в них жизнь и смех.
Как верно — и несправедливо:
Всегда один — за них, за всех!
Их слишком много. Обступают…
Огни и люди… Пусть распнут!
Пусть говорят и проклинают,
Но прочен будет их уют!
Но дело сделано. Ночами
Теперь бессонницу гони.
…И он идет. И за плечами
Его — огни, огни, огни…

Вдоль неба качалась задумчиво мгла,
И тяжело, словно раненый кречет,
Сладкая боль с поднебесья легла,
Лучшая боль опустилась на плечи.

Ветру молитвы и тайные зовы
Я, содрогнувшись, твержу наизусть.
Ты, как всегда — без еды и без крова,
Ты, безысходная русская грусть!

…В деревню скорей. Натяну я свитер
И убегу, прошуршав, как листва.
Что мне давно остывающий Питер?
Что мне насильно родная Москва?

Родина! Клятвы пустые к черту!
Глупый поэт их в могилу унес.
Видите, как обнажились аорты
Влажных дубов и зеленых берез?

Их голосам с благодарностью внемлю:
„В невыносимые зной и студь
Будь — в твердо-русскую чистую землю
Болью товарищей вбита по грудь!“

Ищи друзей — себе под стать,
Чтоб вместе насмерть устоять…
И вот в кулак
Закован флаг
И некуда отступать.

Зерно родное отыщи
Во всех закоулках души…
А если труха —
Плуг и соха,
Значит 3убами вспаши!

Вот тебе молот — сталь ковать,
Вот тебе серп — полосу сжать…
Только все ждет
Целый народ…
Я же — не буду ждать!

Пусть эти рифмы слишком грубы:
Я разогну их сталь!
Я знаю — если стиснуть зубы,
То ничего не жаль!

Снова Родина в лихорадке горит,
И в бреду зачумленное стадо…
Вновь под красным прицелом великой
зари
Выпрямляются души и взгляды.

В чьих-то нервных губах сигареты дымят,
И в душе озверела плетка.
И я слышу, как в пепле деревья шумят,
Как тоскует по мне решетка.

Я хватаю тяжелое наше древко
В розоватом тумане рассвета…
Я в ответе вот этой горячей рукой
За небесную эстафету!

Я ловлю окровавленные цветы,
И к стремительным вашим коленам
Я лечу — но с огромной лечу высоты,
Улыбаясь грядущим заменам.

В открытой форточке утихнул пьяный спор,
О водосточную трубу стучат листовки…
Продрогший пятилетний мальчик до сих пор
Стоит и ждет у старой остановки.
Кружат бесшумные, нездешние снежинки,
Спускаются то плавно, то быстрей.
Как в клетке, за ресницами слезинки —
Он ждет давно… и вовсе не зверей.
Автобус за углом харкает жаркой грязью
И оставляет за собою рыхлый серый след,
Хрипит натужно и испуганно-бессвязно
И ищет, ищет свой пропавший яркий цвет.
А снег — хоть и пушистый, но не греет,
И в этом мерзлом мире кроме снега — ничего.
Ресницы мальчика так странно тяжелеют…
О господи, согрейте же его!..

Пусть родители прочитают.
Я спросила у первоклашки:
„Отчего огоньки горят
На чернильной ночной рубашке?“

И мальчишка мне так ответил:
„Знаешь, звезды горят от боли“.
…Это наши бесценные дети,
Представители русской соли!

Это нашей России сыны…
Мы обязаны делать от века,
Чтоб не стало им мало страны
И любви одного человека;

Чтоб на ласку не скалили зубы,
И по скулам не терли ручьи,
Пережив чьи-то наглые губы…
Им ведь станет без разницы — чьи.

Так давайте им скажем:„Да!
Всем нам больно под небом звездным…“
Нам учиться нужно всегда.
И не надо думать, что поздно.

Дерзкий зайчик — вне критики
Застывает вдоль призмы.
Тема — вновь о политике,
О вреде коммунизма.

Вон — у карты дежурный…
Не дежурный — конвойный:
Он по карте следит
Непонятные войны.

Солнце ясными пальцами,
Узковатыми вроде,
По раскрытым тетрадям
Ослепительно водит…

Все уроки возлюбленных учителей
Я усвоила — что упрекать?
Нужно жажду, которая с мигом сильней,
Утолять, утолять, утолять…

Сухо в горле — вся радость в бренчащей воде,
Золотой и внушительно легкой.
Если больно в груди — счастье будет везде:
В утоляющей жажду винтовке.

Пуля быстро найдет, с кем бы встретиться вдруг,
Будет праздник в предвестии встречи…
И приклад, словно добрый и радостный друг,
Подтолкнет в напряженные плечи.

Я уйду испытать довоенные сказки:
С демонстрации в бой, в светлый яростный час…
Уходя, улыбнусь — в ярко-красной повязке,
В ярко-алой повязке почти что до глаз.

Будет грохот и вой и убитые кони.
Будет пламя пожаров теснить небеса!
Я услышу сквозь взрывы — как земля наша стонет,
Трону смерть за плечо и взгляну ей в глаза.

Пусть кипящая кровь плавит ложные трубы,
И сердца десяти Революций красны…
Я иду за страну и за красные губы,
За российское сердце убитой весны!

Закричит автомат, обезумят фугаски,
И товарищ (не ты ли?) прохрипит: „Отойди!“
…Я останусь лежать — в ярко-красной повязке,
В окровавленно-красной на алой груди.

От отца мне досталась винтовка,
От убитого брата — куртка.
Я ушла — партизан-одиночка,
Отыскать ушедшую правду.

Выходил старичок на дорогу,
Все крестился, горько вздыхая.
— Помолись обо мне, человече,
Чтоб без ран домой не вернулась.

Просыпаясь в светлеющих чащах,
Я шагала в мужской одежде,
Я стреляла каких-то гадов…
То ли белых, то ли фашистов.

Просыпалась со мной винтовка,
Темный ствол мутнел от дыханья.
Я любила мою винтовку:
С нею злостью мы были схожи.

…Был безветренный день, но странно
Волновался густой кустарник.
Я прицелилась в самое сердце
Ненадежной и страшной чащи.

Я почти на курок нажала…
Показался из лесу воин,
Со звездою, зеленоглазый…
Чуть не выстрелила в него…

Но, презрительно глянув на дуло
Он из рук моих вырвал винтовку,
Мою черную злую винтовку,
И себе на плечо повесил.

Он, связав, привел меня в лагерь
И товарищам удивленным
Говорил, презрительно щурясь:
— На своих охотился малый…

Я твердила сквозь злые слезы:
— Возврати мне мою винтовку!
Но лицо его каменным было
И глаза неподвижно глядели.

Приказала, пылая гневом:
— Возврати мне мою винтовку!
Он глаза удивленно вскинул
И опять ничего не ответил.

Я просила, встав на колени:
— Возврати мне мою винтовку!
От души посмеялся воин
И сказал: — Поднимись, не в храме.

Протянул, улыбаясь, руку,
Но увидел оскал — отдернул.
И оставил связанной на ночь:
— Посиди, подумай, волчонок!

До полуночи билась зверем,
По винтовке своей тоскуя…
И, свободная, крикнула в небо:
— Возвратии мне мою винтовку!

Распугала коней их быстрых,
Белоногого лишь оставив,
И верхом их отряд искала:
Он винтовку унес с собою.

И, увидев его, взревела:
— Возврати мне мою винтовку!
А взатен ее светлую пулю
Получи, как награду — в сердце!

Ты в чащобе связал не парня —
Ваши парни не мстят так страшно.
Ты присвоил себе чужое,
Ты святую тонял винтовку!

И в глазах его цвета чащи
Засверкали чистые звезды:
Не хотел он расстаться с жизнью…
Как и я со своей винтовкай!

И не больно мне было видеть,
Как упал молодой разведчик.
Я вернула себе винтовку
И умчалась под гром отряда.

Вновь на скулах горело солнце,
Колыхались теплые ветви.
В небесах раздалось чуть слышно:
— Возврати мне мою…

Я шагала в мужской одежде,
Про зеленые очи пела
И без промаха пулями била
То ли белых, то ли фашистов.

Люди, слушайте! Слышно, как звезды зовут?
Отрывайте от пола колени!
Как по лицам закатные тени плывут,
Золотые закатные тени…

А в груди — горячей, горячей, горячей…
Распри прочь, обнимите брата!
И пронзают орлиные стрелы очей
Потемневшие вмиг закаты.

Надевайте бушлаты, пусть мода — в туман!
В сундуки — пиджаки и платья!
За огромную боль — за Чечню, за Афган,
Поднимайтесь, печальные братья!

И вдогонку за осенью наши глаза
Загораются пламенем поздним.
И последняя, душная эта гроза
Закрывает зеленые звезды.

Всю тоску и восторг мы закружим в словах,
Словно птицы в предчувствии битвы…
Только знаю — остынут на ваших губах
Все пылающие молитвы.

Вы очнетесь в спокойной от света стране,
Вы найдете желанные губы…
И лишь я унесусь на горячем коне,
Повторяя молитву сквозь зубы.

Ночь холодит куском железа
Черна непахнущая гарь.
А где-то в сердце — Марсельеза,
И гаснет бешеный фонарь…